Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
Пантера повеселел. Это уже было знакомо.
Навстречу ему метнулась испуганной летучей мышью какая-то древняя старуха. Пантера поймал ее за край тряпья, в которое та была укутана, и оглядел со смесью удивления и брезгливости, как глядят на обнаруженную под камнем сороконожку:
– Как тебя зовут, если ты – не Медуза Горгона и не прямая родственница ей?
– Рученьки мои бедные, – запричитала старуха.
– Она что – сумасшедшая? – спросил Пантера у старика.
– Это – Шелима, – сказал Иошаат, мучаясь необходимостью говорить со страшным римлянином. – Приходит… помогает ухаживать за младенцем.
– Родственница?
– Что? Нет. Ничья она.
– Значит, так, – Пантера повернулся к Шелиме. – Я смотрю на тебя – раз, потом я закрываю глаза – два, потом я открываю глаза – и тебя здесь нет. Три!
Шелима, подобрав лохмотья, метнулась к двери.
– Так-то лучше, – Пантера осклабился. – Люблю, когда команды выполняются четко и беспрекословно. Иначе в Иудее при переписи недосчитались бы одной старухи, которая, впрочем, ничья. Верно, не будь я Вепрь?
Равви Менахем монотонно начал свое освидетельствование перед солдатами о том, что эти люди – древодел из Назиры Иошаат и его жена Мириам, а также их недавно родившийся младенец, еще не представленный Господу и потому не имеющий имени. Писец записал свидетельство равви.
Пантера зевнул.
Дело сделано. Скорей бы в казармы! Пока рядом есть простодушный Воган, которого можно обыгрывать в кости, ему обеспечен кувшин вина на ужин.
Затем онО боги, увидел Мириам что за глаза! и двинулся к ней.
– А ты, значит, просишь дать тебе твоего ягненочка? Воган, – Пантера подмигнул своему напарнику, – у Рима есть волчица, как тебе, должно быть, известно. А у иудеев – овечья мать. Ягненочек! Sancta mater, castusa18!
Что со мной?
Солдаты засмеялись. Пантера повернулся к старику.
– Не поделится ли секретом такой старый почтенный овен, как удалось ему сотворить этого ягненочка?
Воган захохотал преувеличенно громко, как смеются робкие, скованные люди, желая скрыть свою робость.
Ну и шутник этот Пантера!
– Нет, – Пантера продолжал развлекаться, – не верю я. Воган, по-моему, тут не обошлось без вмешательства каких-то других баранов, помоложе!
– Это – мой сын! – голос Иошаата задрожал от стыда и гнева.
– О! – сказал Пантера удовлетворенно.
Наконец-то есть повод придраться.
– Речь не овна, а волка? Волка, защищающего своего волчонка?
Иошаат промолчал.
Молчи, ибо Иошаат ты, а не Иов.
– Известно ли старому облезлому волку, – презрительно сказал Пантера, – что у Рима есть два молодых и вполне зубастых волчонка? И больше волчат ему не надо!
Иошаат вновь промолчал, раздувая ноздри, сжимая и разжимая ладони.
– А для щенков, которые не приучены к хозяйской руке, хватит римских палок. Знаешь ли ты, старик, что такое римские палки?
Пантера придвинулся к Иошаату вплотную и медленно, отчетливо сказал:
– Это – палки, сколоченные крест-накрест.
Иошаат, не выдержав, отвел в сторону глаза. Пантера удовлетворенно кивнул и повернулся вновь к Мириам.
Глупости. Я солдат.
Потом подошел поближе, хищно вглядываясь ей в глаза.
– Что-то мне припоминается…
Мириам, прижав к себе младенца, замерла под взглядом римлянина.
Молчи!
– Что-то интересное…
Мириам, дрожа, снизу вверх глядела в широкоскулое веснушчатое лицо с узкими щелями желтых глаз..
А потом Пантера резко выпрямился.
– Не помню. Какая жалость! А впрочем, Воган, знай: головешки в костре все одинаковые и одинаково обжигают руку, не будь я Вепрь. Я прав, красотка?
В это время младенец оторвался от груди Мириам и пронзительно закричал.
Пантера удовлетворенно ухмыльнулся:
– Вот видишь, я прав. Воган, нам больше нечего делать в этом клоповнике. Ты должен мне кувшин вина, забыл?
Вот так.
Солдаты с шумом и грохотом прошли в двери.
Уходя, Пантера оглянулся и снова долгим взглядом впился в Мириам.
– Нет, ничего. Идем!
За дверью у входа все в той же позе сидел нищий. Он поднял голову, оглядывая проходящий мимо солдат. Он не улыбался. Так смотрят люди на свою работу, подводя ей итог.
– Ты видел его.
Пантера крутанулся на месте.
– Что?
– Ты видел младенца.
Пантере стало легче.
Нищета, как и чрезмерное богатство, плодит безумие.
– Видел, старик, видел. Младенец как младенец.
Большими шагами он догнал ушедшего вперед Вогана.
Оставшиеся в комнате ждали, пока утихнут шаги и голоса римлян. Потом писец и равви, покосившись на дверь, склонили прощально головы и вышли следом. Иошаат повернулся к Мириам:
– Ничего! Ничего, Мириам. Завтра!
Глава третья
Сыновья и дочери
– Хаддах! Не лезь за стол раньше времени! Старшие еще не подошли. Иди лучше поищи Цевеона.
– Не хочу.
– Вот упрямый мальчишка! – Гадасса, старшая сестра, миловидная, слегка полноватая и слегка косящая девочка лет пятнадцати, рассердилась не на шутку. – Ты слышал, что я тебе сказала?
Хаддах, смуглый черноволосый пострел лет шести с блестящими озорством глазами, на всякий случай ускакал в сторону от сестры.
Даже мать не была такой строгой.
– Пусть Суламитт идет.
– Она старше тебя, ей шесть лет, а тебе – всего пять.
– Она – девчонка, вот пусть она и идет.
– Посмотрите на него! – Гадасса, как взрослая женщина, уперла руки в бока. – Посмотрите на этого грозного мужа, отца семейства.
– Вот вернется отец, – пообещала брату Суламитт, – тогда ты узнаешь, кто – грозный муж, а кто – непослушный мальчишка.
– А ты – противная ябеда!
– А ты… А ты…
– Хаддах! Суламитт! Вас на улице слышно.
– А почему она все время ябедничает?
– А почему он обзывается и за Цевеоном не идет?
– Хаддах, за свои дурные слова и непослушание ты три раза прочитаешь вечернюю молитву перед сном.
– Подумаешь!
– Четыре раза, – ледяным тоном уточнила Гадасса.
Хаддах обиженно засопел, решив больше не искушать судьбу.
– Как будто не известно, где он – конечно, у своих голубей.
– Где бы он ни был, к ужину опаздывать негоже, – тоном опытной хозяйки отозвалась Гадасса, и в этот момент Хаддах подпрыгнул на месте и заскакал по двору:
– Вот и он! Вот и он! И нечего шуметь было!
Во двор вошел Цевеон, худенький, болезненного вида мальчик лет десяти. Он шел медленно, неся что-то в сложенных ладонях. Подойдя поближе, он остановился и раскрыл ладони.
– Вот.
– Ой, что это? – на лицах Суламитт и Гадассы отразились в разном соотношении брезгливость и любопытство.
– Голубь! Голубь! – заплясал вокруг радостный Хаддах.
– Птенец, – пояснил Цевеон, – он выпал из гнезда и сломал крыло.
Хаддах осторожно дотронулся до птенца. Тот запищал.
– Живой!
– Он умрет, – просто сказал Цевеон.
– Умрет?
– Конечно. Ночью его любая кошка или собака найдет.
– А если его обратно в голубятню положить? – спросила Гадасса.
– Он не сможет жить со сломанным крылом, – пояснил Цевеон, – и потом…
– Что потом?
– Я пробовал его положить в голубятню.
– И что?
– Остальные голуби… Они… – Цевеон вздохнул. – Они его выбрасывают обратно.
Наступило молчание. Дети обступили Цевеона, рассматривая птенца в его руках.
– Что же с ним делать? – наконец, спросила Суламитт.
– Съесть! – предложил Хаддах. – Зажарить на костре и съесть.
– Тебе ужина мало? – Цевеон удивленно посмотрел на младшего брата.
– А я знаю! – пропела довольная своей задумкой Суламитт.
– Что ты знаешь?
– Мы можем погадать!
– Погадать?
Все уставились на Суламитт.
– Да, погадать. Гадают ведь на жертвенных животных – овцах, петухах, быках… Голубей тоже приносят в жертву, значит, на голубях тоже можно гадать, – пояснила она.
Цевеон нахмурился:
– Да, но гадание – это грех. Так нам наш равви говорит.
– Глупый! Откуда он узнает?
Все невольно посмотрели на маленького Хаддаха. На его лице ясно отображалась борьба желания отомстить вредной сестре с любопытством принять участие в новом развлечении, да еще запретном.
Наконец, любопытство пересилило. Хаддах пожал плечами:
– Откуда он узнает?
– Постойте, постойте, – Гадасса оглядела всех строгим взглядом старшей.
Гадание – грех…
Но мне тоже интересно.
– Гадасса! Я буду слушаться тебя всегда-всегда! – льстиво сказала Суламитт.
– А я прочитаю молитву перед сном целых пять раз, – пообещал Хаддах.
Все невольно рассмеялись, и Гадасса тоже. Она уже не колебалась.
